Норвежский лес - Страница 108

108

— О чем вы там целых двадцать минут разговаривали? — спросил я, поедая конфеты.

— О тебе, конечно, — сказала она, беря кота на руки и теребя его за щеку. — Хвалят тебя, аккуратный, говорят, добросовестный.

— Это я-то?

— Ну да, конечно ты! — сказала Рэйко, смеясь.

Она обнаружила мою гитару, взяла ее в руки, настроила и сыграла «Desafinado» Карлоса Жобима (Antonio Carlos Jobim). Я ужасно давно не слышал ее игры на гитаре, но на душе от нее стало точно так же тепло, как и раньше.

— На гитаре играть учишься?

— Да так, в кладовой этого дома валялась, подобрал, поигрываю вот.

— Я тебя потом поучу тогда забесплатно, — сказала Рэйко, отложила гитару, сняла твидовый пиджак, села, прислонившись спиной к столбу веранды и закурила. Под пиджаком она была в клетчатой блузке с короткими рукавами.

— Симпатичная рубашка, да? — спросила Рэйко.

— Ага, — согласился я. Рубашка правда была очень симпатичная.

— Это Наоко рубашка, — сказала Рэйко. — Ты представляешь? У нас с Наоко размер одежды почти одинаковый. Особенно когда она только приехала туда. Потом-то она поправилась, и размер изменился, и все равно, можно сказать, в основном одинаковый. Разве только размеры лифчиков у нас отличались. У меня-то груди считай что и нет. Мы поэтому постоянно одеждой менялись. Вернее даже, считай, совместно пользовались вдвоем.

Я заново пригляделся к фигуре Рэйко. И верно, ни ростом, ни телосложением она от Наоко сильно не отличалась. Очертания лица, тонкие запястья создавали впечатление, что Рэйко более сухощава, чем Наоко, но приглядевшись, я увидел, что телосложение ее было покрепче, чем можно было ожидать.

— И брюки тоже, и пиджак, все от Наоко. Тебе неприятно, что я на себе вещи Наоко ношу?

— Нет. Да и Наоко бы порадовалась, что кто-то их носит. Тем более вы.

— Так странно, — сказала она и тихо щелкнула пальцами, словно по привычке. — Наоко никому никакого предсмертного послания не оставила, но вот об одежде вот записку оставила. На листке бумаги черкнула всего одну строчку, она на письменном столе лежала. «Всю одежду отдайте Рэйко.» Странная девочка, не считаешь? Как можно было вспоминать про какую-то одежду, когда собираешься прямо сейчас умереть? Не все ли равно, что с одеждой будет? Ведь куча других вещей должна быть, о которых хотелось бы сказать.

— А может ничего и не было.

Рэйко глубоко о чем-то задумалась, продолжая курить.

— М-м, хочешь с самого начала послушать, как все было?

— Расскажите, — сказал я.

— По результата обследования в больнице был сделан вывод, что Наоко находится на стадии выздоровления, но будет лучше основательно подвергнуть ее активному лечению, хотя бы ради будущего. Поэтому Наоко была переведена в ту больницу в Осака с целью более длительного лечения. До этого момента я наверняка написала тебе в письме. Я его где-то восьмого октября, кажется, отправила.

— То письмо я читал.

— Двадцать четвертого августа Наоко позвонила ее мать и спросила, не возражаю ли я, если Наоко приедет к ней. Сказала, что она хочет сама разобрать ее вещи, а если возможно, то и поспать вместе со мной одну ночь. Я, понятно, согласилась. Я тоже безумно хотела увидеть Наоко, поговорить с ней. На следующий день, двадцать пятого числа, она вдвоем с матерью приехала на такси. Мы втроем разобрали ее вещи. Говорили о том, о сем, пока разбирали. Ближе к вечеру Наоко сказала к маме, что в основном все уже готово, так что она может ехать домой. Ее мама вызвала такси и уехала. Наоко выглядела совсем здоровой, и ни я, ни ее мама не беспокоились за нее. На самом деле я до того времени ужасно переживала. Боялась, что она будет в депрессии, замкнутая и подавленная. Я хорошо знала, как эти больничные обследования и лечения высасывают энергию из человека. Поэтому переживала, все ли будет нормально.

Но при встрече я с первого взгляда подумала, что с ней все в порядке. И на вид она выглядела здоровее, чем я думала, и смеялась, и шутила, и говорила гораздо нормальнее, чем до того, и хвасталась новой прической, говоря, что сходила в парикмахерскую. Потому я и подумала, что теперь-то можно не беспокоиться и если мы будем вдвоем, без ее матери. Она сказала, что на этот раз вылечится в больнице начисто, и я тоже сказала, что, может, так оно и лучше. Мы погуляли вдвоем на улице и поговорили обо всем. Обо всем, что мы отныне будем делать, как сказала Наоко. О том, как мы сможем оттуда уехать и как тогда заживем вместе.

— С вами?

— Да, — сказала Рэйко, слегка поводя плечами. — Я ей тогда сказала: я-то согласна, а как же Ватанабэ? А она мне: «Ну я же с ним все точно порешаю». И все. Потом говорили, где мы будем жить, чем будем заниматься. Потом пошли в птичник и поиграли с птицами.

Я вытащил из холодильника пиво и стал пить. Рэйко опять закурила, кот спал, развалившись у нее на коленях.

— Она с самого начала все точно решила. Потому и была такая жизнерадостная и веселая и выглядела здоровой. Приняла точное решение, и ей легче стало. Разобрала она вещи в квартире, ненужное положила в контейнер во дворе и сожгла. Тетрадки, которыми пользовалась вместо ежедневников, письма, все такие вещи. И твои письма тоже. Мне это странным показалось, и я спросила, зачем она их сжигает. Мало того, она ведь до той поры твои письма все время бережно хранила, часто доставала и перечитывала. А она сказала, что уничтожит все, что было до этого, и родится заново, и я сказала, понятно, и сравнительно легко к этому отнеслась.

Это ведь похоже было на нее. Так что я подумала, да лишь бы она быстрее выздоровела да зажила счастливо.

К тому же в тот день Наоко была такая милая! Настолько милая, что так и хотелось тебе ее показать.

108